Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

— Упредил литовцев-то воевода наш Юрий Захарыч, — начал набольший воевода. — Третьеводни Дорогобуж взял. Топерь на Митьковом поле, возле Ведроши, к бою свои полки наряжает, а брат его, Яков Захарыч, захватил Брянск того же дни, поимал воеводу и наместника брянского, пана Станислава Бартошевича и бискупа брянского и послал их к тобе под стражей на Москву. Полки других воевод спешно идут по путям, которые ты указал им, а всего на Ведрошу идет не менее сорока тысяч воев.

Государь быстро поднялся со скамьи, обнял князя Холмского и поцеловал в лоб:

— Спасибо, князь Василий, добре нарядил ты вестову службу!

Молодой воевода вспыхнул, и слезы брызнули у него из глаз. В смущении он не нашелся, что ответить государю, и пробормотал:

— Прости, государь, что пришел без зова твоего.

— А ты с такими вестями почаще приходи не токмо без зова, а даже ночью буди меня… Ну, с Богом! Иди, следи за Ведрошью.

А затем, обратясь к Василию Ивановичу, спросил:

— А ты, сынок, тот раз баил с Василь Данилычем о ратных хартиях?

— Баил, государь-батюшка. И сей вот часец по докладу его уразумел, как можно следить за всем походом литовским, сидя в Москве.

— Добре, сынок, что и сие малое ты уразумел, а ведь при государствовании все чужеземные государства знать надобно: чем они живут, что хотят, какие у них меж собой дела, с кем выгодней в союзе быть и в дружбе. Ведь бывает и так, что добрая война лучше худого мира, вроде моего «мира» с зятем Лександрой литовским. И яз без него обойтись могу, и он без меня может, ништо нас не связывает. Яз еще до великого своего княжения сам уразумел, что во всяком государстве надо искать трещину, которая ослабляет его. Вот и у нас ныне появилась трещина, но нельзя давать ей разрастаться. При дедах наших митрополиты помогали великим князьям, а ныне церковь хочет быть государством в государстве. Нынешнее лето на последнем соборе о церковных и монастырских землях духовные-то отцы куда гнули?

— Государь-батюшка, — молвил Василий, — в самой церкви нашей ныне трещина. Отдать монастырские земли на пользу государства духовные-то не хотят.

Иван Васильевич слушал, нахмурившись.

Василий Иванович внимательно посмотрел на отца и нерешительно заговорил:

— Лютые споры идут среди духовных из-за земель: стяжатели с Иосифом волоцким хотят монастырских земель с крестьянами, дабы они на них работали, а Паисий Ярославов и Нил Сорский хотят иметь монастырской земли токмо столь, сколь нужно на пропитание самой братии и подаяний, землю пахали бы сами монахи… Стяжатели клянутся быть на всей воле государевой, а заволжские старцы хотят церкву, независимую от великого князя, и больше тянут к удельным… Митрополит же Симон — и туды и сюды, он сам богатый вотчинник!

— Все попы на один лад! Все в овечьих шкурах, а по сути — волки! — молвил государь. — Токмо о своей пользе пекутся. Которые же сильней: стяжатели али нестяжатели?

— Иосиф сильней. За ним больше на соборе.

Вдруг Василий Иванович хитро улыбнулся и несмело спросил:

— А можешь ты, государь-батюшка, всем мирским вотчинникам и богатым людям запретить задушья[167] в монастыри и церкви жертвовать?

Государь одобрительно усмехнулся:

— Вот ты каков!

Василий Иванович промолчал и только с жадным нетерпением ждал ответа отца: может он или не может?

— Яз-то смогу запретить сие, сынок, — молвил старый государь, — а вот как ты удержишь сей запрет?

— Не беспокойся, батюшка, — улыбаясь, торопливо ответил Василий Иванович, — от меня-то уж не увернутся ни те, кто жертвует, ни те, кому жертвуют.

Иван Васильевич продолжал:

— Кое-что мною уж учинено в сих делах: яз запретил служилым людям — князьям и боярам в Твери, Белоозере, Торжке и в других воссоединенных с Москвой землях — отдавать свои вотчины на помин души, а сверх того и всем внукам и правнукам удельных князей: ярославских, володимирских, суздальских, стародубских и прочих, по тридцати родов в каждом княжестве, также запретил задушье. Удержишь, сынок, — будешь много богаче и меня и самой церкви. Дай тобе Бог! Крепко держи власть в своих руках, а к сему еще не забывай и про торговлю: крымскими евреинами не гребуй, торгуй с ними драгоценной пушниной, а собе драгоценные каменья у них покупай для большой и малой казны своей, как и яз сие делал.

Иван Васильевич помолчал, потом с едва заметной горечью добавил:

— Добре, добре, сынок! Ну, а топерь скажи, как здравие нашей матери? Сказывал мне брат твой Митрий, хворает она.

— Хворает, государь-батюшка, — с легкой усмешкой ответил Василий и добавил: — Борзо остарела, и разума меньше стало. А дебела, сил нет как дебела! От сей дебелости дышать ей трудно.

Государь нахмурил брови и подумал с горечью про себя: «Добрый сынок, лучше не надо!» — а вслух резко спросил:

— Баил ты, разума у ней меньше стает. А тогда, когда в Литву она тобя к зятю моему посылала с моей казной, у ней ума больше было?

Василий Иванович лукаво прищурился и почтительно поцеловал отцу руку:

— Мыслю, у ней и тогда не больше было, а у меня-то, по годам моим, еще меньше, чем у нее, было…

Июня пятнадцатого после ранней обедни и молебна митрополит Симон завтракал в своей трапезной. За столом сидели: его ближайший помощник и советчик, вновь поставленный епископ крутицкий Трифон, архиепископ тверской Вассиан, пребывавший в Москве, духовник государя игумен Андрониева монастыря Митрофан, и другие игумены и протоиереи монастырей и церквей.

— Аз хочу, отцы духовные, подумать с вами, — сказал митрополит, — о холопах, которые ныне что-то на наших землях зашевелились. Чуют они, что хлебная торговля растет в сельских рядках и в посадских торгах, особливо возле больших градов. Стали они за каждую пустошь, за кажный клок земли с монастырями тягаться, а земли-то монастырские с крестьянскими не разъезжены.[168] Государь посулился давать монастырям правые грамоты[169] на спорные земли, а земель монастырских за собя не отбирать, как сие делал в Новомгороде да испоместил служилыми дворянами. Пять лет как государь объявил своему народу единые судные грамоты, по которым холопы за неделю до Егорья-холодного, уплатив не токмо все оброки, но и пожилое, могут перейти к новому господину.

— Ты, владыко наш, — сказал Трифон, — с государем-то о Егорьевом дне баил, яко бы на пользу нам, вышло же, что государь нас и игумена волоцкого «объегорил»: земли нам оставил пустошами да целиной, а мужики, которые на сих землях должны были работать, разбежались-разлетелись, как грачи осенью, по разным поместьям и паки кажную осень полетят от нас к помещикам. Новых же заселенных земель больше у нас не будет: государь запретил всем служилым князьям и боярам давать задушье землями церквам и монастырям, а черносошных крестьян с их землями государь сам берет за собя, а потом испомещает. Вот иди и свищи, где мужика сыскать, чтобы землю пахал, а на сребрецо пашенных людей нанимать — токмо на просфоры муки хватит. Вот и выходит, что государь «объегорил» нас, весь мужичий труд у нас отнял. Хотя есть еще у монастырей старожильцы, да и с ними-то из-за межей суды да раздоры идут.

Митрополит нахмурился и, помолчав, произнес:

— Злы ныне мужики на нас за запашки их паров да за пожилое. Вот поглядим, как утре великий князь Димитрий в Судной избе наши дела с тяглыми доправит, как сам государь сии дела утвердит.

— Посмотрим, посмотрим, как государь посулы свои о правых грамотах выполнит, — заметил Трифон. — А мы еще челом добьем духовнику государеву отцу Митрофану, дабы печаловался о церковных прибытках. Церковь же, как и прежде, о прибытках государевых твердо будет пещись и о том, как бы крепче узду на еретиков надеть.

— Буду челом бить, — сказал отец Митрофан, — ибо о том же преподобный Иосиф волоцкий грамоту мне прислал, дабы наставлял аз государя.

На другой день, с самого рассвета, как отворили кремлевские ворота, въехали на телегах и верхами крестьяне из подмосковных монастырских сел и сбились на Ивановской площади, возле крыльца Судной избы, в ожидании соправителя государева, внука его, великого князя Димитрия. Вот уже два года судит он суды по новым, единым для всей Руси судным грамотам.

Среди прибывших крестьян Вачко, сотский Юрий Константинович Лучков, десятский Сысойко да десятский бортный Петр. Это все выборные от крестьян-общинников Пахорской волости. По другому делу — с Симоновым монастырем — крестьянин Гридка Голузнивой со своими знахарями — свидетелями Никитой Егоровым да Степаном Ершовским. И по третьему делу — с Троице-Сергиевым монастырем — староста Залесской волости Павел Набатов и его знахари — Семен Писк и Степан Панафидин.

Задав корм коням и привязав их к коновязям, мужики столпились у крыльца Судной избы, на котором у дверей стояли для порядка земские ярыжки с медными бляхами на колпаках и красными буквами «З. Я.», крупно вышитыми на груди белых передников.